Генри Миллер Нексус 1
Скачать 4.42 Mb.
|
| Громкие протесты. |
6Дни проходили, а визит Рикардо все не шел у меня из головы. Нагнетала тоску и мысль о приближающемся Рождестве. Это время я мало сказать не любил — я даже побаивался его прихода. В зрелые годы не было случая, чтобы я хорошо провел рождественские праздники. Как я ни сопротивлялся, но в день Рождества всякий раз оказывался в объятиях драгоценных родственничков, и печальному рыцарю в черном облачении приходилось вести себя как любому другому идиоту в этот праздник, а именно набивать брюхо и слушать глупую болтовню своего семейства. Хотя я и словом не обмолвился о приближающемся событии — вот если бы действительно праздновали рождение свободного духа! — меня занимала мысль, при каких обстоятельствах и в каком настроении мы, двое, встретим этот превращенный в праздник Судный день. Неожиданное появление в доме Стенли, случайно узнавшего наш адрес, только усилило мое внутреннее беспокойство. Правда, он надолго не задержался. И все же ему достало времени, чтобы пустить в меня несколько стрел. У меня сложилось впечатление, что Стенли пришел убедиться в том, что я действительно такой неудачник, каким всегда ему казался. Он даже не потрудился спросить, чем в настоящее время я занят, как мы с Моной поживаем, пишу я или нет. Окинув взглядом наше жилище, он сразу все понял. «Какое падение!» — только и сказал он. Я не старался поддерживать беседу. Только молился про себя, чтобы Стенли ушел, пока не заявились женщины, которые вполне могли находиться в одном из своих экстатических состояний. Как я уже говорил, Стенли не предпринимал попыток расположиться надолго. Уходя, он вдруг обратил внимание на большой лист оберточной бумаги, прикрепленный мной на стенке рядом с дверью. При тусклом свете было невозможно разобрать, что на нем. — Это что такое? — спросил Стенли, придвигаясь к стене и, как собака, обнюхивая бумагу. — Это? Так, ничего особенного, — ответил я. — Кое-какие мыслишки. Стенли зажег спичку, чтобы лучше рассмотреть написанное. Затем зажег еще одну и через некоторое время — еще. Наконец он выпрямился. — Ты что, начал писать пьесы? Вот те на! Казалось, он сейчас плюнет на стену. — Пока не начинал, — ответил я с пристыженным видом. — Так, прикидывал кое-что. Думаю, дальше этого не пойдет. — И я так думаю, — заявил Стенли, с готовностью принимая траурное выражение лица. — Тебе никогда не написать пьесы и вообще ничего стоящего. Вечно что-то кропаешь, а толку никакого. Здесь мне полагалось взбеситься, но этого не произошло. Я был полностью раздавлен и ждал, что он, дабы совсем уничтожить меня, заговорит о написанном им новом романе. Но нет. Вместо этого Стенли сказал: — А я больше не пишу. Даже читать бросил. Ни к чему все это! — Потоптавшись на месте, он снова направился к двери и, взявшись за ручку, важно и торжественно произнес: — На твоем месте я бы не оставил сочинительство — пусть даже все будет против меня. Не скажу, что ты настоящий писатель, но… — Он заколебался, ища нужные слова. — Судьба благоволит к тебе. Последовала пауза, за время которой вполне можно было успеть накапать приличный пузырек яду. Затем Стенли прибавил: — А ты и пальцем не пошевелил, чтобы ей помочь. Ну, пока, — попрощался он, захлопывая дверь. — Пока, — отозвался я. На том все и кончилось. Пошли он меня в нокдаун, я и то не чувствовал бы себя хуже. Хотелось умереть на месте. Та топкая броня, которая хоть как-то защищала от мира, расплавилась, превратив меня в жирное пятно. В грязную отметину на лице земли. Погрузившись в мрачные мысли, я машинально зажег свечу и, как лунатик, побрел к тому листу, на котором набросал замысел пьесы. Предполагалось, что в ней будет три акта и всего три действующих лица. Надо ли говорить, о ком шла речь. Я просматривал наброски сцен, кульминаций, фона и всего остального. Все это я знал наизусть. Казалось, пьеса уже написана. Мне было абсолютно ясно, что делать с материалом. (Я даже слышал гром аплодисментов после каждого акта.) Вся пьеса от начала до конца стояла у меня перед глазами. Единственное, чего я не представлял, так это себя за столом, облекающим мысли в слова. Пьеса не укладывалась в слова. Ее надо было писать кровью. Каждый раз, оказавшись у разбитого корыта, я начинал выражаться односложно. Или совсем переставал говорить. Двигался еще меньше. Мог оставаться в одной позе невероятно долго — не важно, сидел я при этом, стоял или застывал в наклонном положении. Именно в таком инертном состоянии меня и застали вернувшиеся домой женщины. Я стоял у стены, упершись головой в лист оберточной бумаги. На столе слабо чадила свечка. Первое время женщины не замечали меня. Ходили молча по комнате, разбирая вещи. Случайно взгляд Стаси упал на мою словно приклеенную к стене фигуру. Она взвизгнула. — Смотри! — крикнула она. — Что это с ним? На моем лице жили только глаза. Тело окаменело и превратилось в статую. Или того хуже — в труп! Стася встряхнула мою безвольно болтавшуюся руку. Та качнулась и снова замерла. Я по-прежнему не издавал ни звука. — Иди скорей! — вновь крикнула Стася. На этот раз Мона не заставила себя ждать. — Взгляни на него! Пора было как-то проявить себя. Не двигаясь с места и не меняя положения, я с трудом раздвинул челюсти и заговорил голосом человека в железной маске: — Со мной все в порядке, дорогие мои. Не стоит волноваться. Я просто… задумался. — Задумался? — в голос возопили они. — Да, мои ангелочки, задумался. А что тут странного? — Сядь, пожалуйста, — взмолилась Мона, быстро подтаскивая кресло. Я опустился в него, будто в бассейн с подогретой водой. Как же приятно! Смена положения доставила мне большое удовольствие. Но я вовсе не жаждал его. Напротив, мне хотелось пестовать мою печаль. Неужели стена, возле которой я стоял как пришитый, так замечательно успокоила меня? Мозг мой по-прежнему сохранял ту лихорадочную активность, что была прежде, но мысли перестали быть маниакальными: они приходили и уходили — неторопливо, давая возможность приглядеться к ним и полюбить. Перед приходом женщин меня как раз нежно и бережно поднесло к последнему акту, который я вдруг увидел совершенно ясно. Пьеса написалась в голове без всяких усилий с моей стороны. И вот теперь, сидя вполоборота к женщинам, я вдруг начал вещать, как автомат. Не рассказывал пьесу, нет, я просто произносил текст, реплика за репликой. Как актер, который и после того, как опущен занавес, продолжает играть у себя в гримерной. Женщины странно примолкли. При обычных обстоятельствах они бы расчесывали волосы или делали маникюр. А теперь сидели, примолкшие и испуганные, и только мой голос гулко раздавался в тишине. Я говорил и в то же время слушал себя. Это было восхитительно. Просто сон наяву. Я понимал, что стоит мне хоть на миг замолкнуть, и чары рассеются. Однако эта мысль не тревожила меня. Буду продолжать, пока не иссякнут силы. Или пока не «иссякнет» пьеса. И я говорил, выбрасывая слова сквозь прорезь в железной маске, все тем же ровным, размеренным, глухим голосом. Так неотрывно работают, держа рот на замке, над приближающейся к концу книгой, с волнением понимая, что она тебе невероятно удалась. Полностью уничтоженный безжалостным приговором Стенли, я оказался лицом к лицу с источником моих бед — профессией в чистом виде, так сказать. И насколько же этот спокойный поток отличался от бурной практики творчества, от непосредственного писательства. «Глубоко ныряй и никогда не всплывай!» — такой лозунг должен взять на вооружение тот, кто жаждет раскрыть себя в словах. Ведь только в безмятежной глубине мы начинаем толком видеть и слышать, чувствовать и жить. Залечь на глубине, отключившись от всех волнений, — какое это благо! Всплывая, я медленно вращался, как огромная ленивая белуга, устремив на женщин неподвижный взгляд. Я ощущал себя неким чудовищем из морских глубин, никогда прежде не видевшим наш мир, не знавшим солнечного тепла, запаха цветов, пения птиц, криков людей и животных. Я смотрел на женщин огромными, с поволокой, глазами, взгляд которых обычно устремлен внутрь. Каким прекрасным казался мне сейчас мир! Словно впервые я видел двух подруг и комнату, в которой они находились. Видел их на фоне вечности, и комнату тоже, как если бы та была единственной комнатой в мире; видел, как степы ее отступают, а город за ними понемногу тает и исчезает; видел поля, протянувшиеся в бесконечность, озера, моря, океаны, растворяющиеся в космосе — космосе, где отовсюду взирают на тебя чьи-то пламенные глаза, а в чистом, негасимом свете носятся сонмы сверкающих богоподобных существ — ангелы, архангелы, серафимы и херувимы. Вдруг я пришел в себя — так сильный ветер разом разгоняет туман, и в этот момент меня почему-то больше всего беспокоила мысль о приближающемся Рождестве. — Что будем делать? — спросил я со вздохом. — Не отвлекайся, — сказала Стася. — Рассказывай дальше. Таким я тебя еще не видела. — Рождество! — продолжал я. — Как мы его проведем? — Рождество? — взвизгнула Стася, все еще думая, что я упомянул праздник в некоем символическом смысле. Когда же осознала, что я уже не тот завороживший ее субъект, каким был только что, она произнесла: — Бог мой! Не хочу больше слышать ни слова. — Ну и хорошо, — удовлетворенно сказал я после того, как Стася скрылась в своей комнате. — Теперь и поговорить можно. — Подожди, Вэл, подожди! — вскричала Мона, глядя на меня затуманенным взглядом. — Умоляю, не надо портить эти минуты. — Все кончено, — признался я. — Что было — то было и быльем поросло. Продолжения не будет. Занавес. — Нет, не кончено, — взмолилась Мона. — Приди в себя, успокойся… сядь сюда… я налью тебе выпить. — Отлично, налей, пожалуйста! И дай чего-нибудь поесть. Зверски голоден. А куда подевалась Стася? Давайте закатим пир — будем есть, пить и болтать до утра. И к черту Рождество! К черту Санта-Клауса! Пусть его роль ради разнообразия исполнит Стася. Вскоре обе женщины уже метались по комнате, не зная, чем мне угодить. И так старались исполнить любую мою прихоть… словно сам пророк Илия спустился к ним с небес. — Остался у нас рейнвейн? — требовал я. — А ну-ка ставь на стол! Я прямо умирал от голода и жажды. И с трудом дождался, когда они накроют на стол. — Вот чертова полячка! — пробормотал я. — Что ты сказал? — обернулась Стася. — Хотите знать, что я тут нес? Теперь мне все это кажется сном… Вы ведь хотите знать, о чем я думал? Так вот, я думал о том… как будет прекрасно… если… — Если что? — Не важно. После скажу. Я был наэлектризован. Ведь я рыба. Скорее всего электрический скат. Так и искрюсь весь! И до смерти хочу есть. Возможно, одно способствует другому. И у меня опять тело. Как чудесно вновь обрести плоть! Как чудесно есть, пить, дышать, кричать! — Все-таки странно, — заговорил я, утолив первый голод, — как ничтожно мало, даже будучи в ударе, мы раскрываем себя. Вы, наверное, хотите, чтобы я продолжил монолог? Думаю, тот улов, что достал я из самых глубин, был любопытен. Теперь все ушло, осталось только воспоминание. Но в одном я уверен — сознание мое не отключалось. Я просто опустился в те глубины, где еще не бывал… Я извергал слова, как кит — фонтаны воды. Нет, не кит. Как неизвестная рыба, живущая на дне океана. Я лихо отхлебнул из бокала. Отличное вино — рейнвейн. — Странно и то, что началось все с тех набросков, что висят на стене. Я видел и слышал всю пьесу. Зачем тогда работать за столом? Я хотел написать ее только по одной причине — чтобы облегчить свои муки. Надеюсь, вы знаете, как я несчастен? ^ — Забавно, но в том моем состоянии все казалось таким, каким и должно быть. Мне не приходилось напрягаться: все было понятно, полно значения и смысла, абсолютно реально. И вы не были теми дьяволицами, какими иногда кажетесь. Впрочем, и к ангелам, которых я мельком видел, вас трудно причислить. Они совсем другие. Но не могу сказать, чтобы мне хотелось всегда так видеть вещи. Стася перебила меня. Она хотела знать: как именно! — Все одновременно, — ответил я. — Прошлое, настоящее, будущее; землю, воду, воздух и огонь. Остановившееся колесо. Колесо света, так бы я это назвал. Причем вращается свет — не колесо. Стася полезла за карандашом, желая записать мои слова. — Не надо! — сказал я. — Словами это не выразить. То, что я говорю, — пустяки. Просто я не в силах сдержать себя. Но это разговор вокруг да около. Что случилось на самом деле, я не могу объяснить… То же самое и с пьесой. Ту пьесу, что я видел и слышал, никто не смог бы написать. Наши книги — отражения наших желаний. А взять, к примеру, нас. Никто ведь пас не выдумал. Мы существуем — и все. И всегда существовали. Чувствуете разницу? — Я повернулся к Моне. — Знай, я собираюсь устраиваться на работу. А буду продолжать прежнюю жизнь, вряд ли смогу писать. Мона явно хотела возразить, но слова замерли у нее на устах. — Сразу после праздников приступлю к поискам. А завтра позвоню родным и скажу, что мы встретим Рождество с ними. И не вздумай отказываться. Один я не пойду. Мне это просто не под силу. И постарайся хоть в этот день не разрисовывать себя до неузнаваемости. Никакой косметики… никаких шалей до земли. С моими родными трудно общаться и без отягощающих обстоятельств. — Ты тоже пойдешь, — объявила Мона, повернувшись к Стасе. — Ну уж нет! — возразила Стася. — Ты должна! — настаивала Мона. — Одна я не выдержу. — И то правда, — вмешался я. — Пойдем все вместе! С тобой, Стася, мы хоть со скуки не умрем. Только, пожалуйста, надень нормальное платье или юбку. И подколи волосы. Мои пожелания их очень рассмешили. Стася будет изображать леди? Какая нелепость! — Ты хочешь сделать из нее посмешище, — заявила Мона. — Никакая я не леди, — со вздохом призналась Стася. — Я всего лишь хочу, чтобы ты хорошо выглядела и была сама собой, — сказал я. — Не выряжайся как пугало огородное — только и всего. Предчувствия меня не обманули. На самое Рождество, в три часа ночи, женщины ввалились в квартиру в стельку пьяные. Кукла, которую они повсюду таскали с собой, неизменный граф Бруга, выглядела так, словно ее хорошенько вздули. Пришлось с ними повозиться — раздеть и засунуть под одеяла. Но только я решил, что дамы наконец отключились, как те объявили, что хотят писать, и, шатаясь, по стеночке побрели в туалет. Путь недалекий, но они тем не менее умудрились задеть все столы и стулья, спотыкались, падали, с трудом поднимались, визжали, стонали, сопели, хрипели — все как полагается у запойных пьяниц. Кого-то даже вырвало. Когда они наконец снова оказались в кровати, я стальным голосом посоветовал им лучше не колобродить, а поскорее заснуть. Спать оставалось недолго. Будильник я поставил на 9.30, о чем им и напомнил. Сам я почти не спал — всю ночь проворочался, кипя от злости. Ровно в 9.30 прозвонил будильник. Мне показалось, что звонит он громче обычного. Я тут же встал, но обе подруги спали как убитые. Я толкал их, пихал, стягивал с кроватей — все без толку, бегал как сумасшедший от одной к другой, шлепал, сдергивал одеяла, ругал на чем свет стоит, грозил отстегать ремнем, но они даже не шевелились. Потребовалось около получаса, чтобы заставить женщин подняться, но они плохо держались на ногах и все норовили на меня завалиться. — Мигом под душ! — орал я. — Скорей! Я сварю кофе. — Как можно быть таким жестоким? — простонала Стася. — Почему бы тебе не позвонить и не сказать, что мы придем только к ужину? — взмолилась Мона. — Не могу! — кричал я. — И не стану. Они ждут нас к обеду, а не к ужину. — Скажи, что я заболела, — просила Мона. — Нет и еще раз нет! Ты пойдешь туда — даже если мне придется тебя тащить. За кофе женщины рассказали, какие купили для всех подарки. Именно из-за них они и надрались. Как это случилось? Ну, чтобы раздобыть на подарки деньги, им пришлось ходить по пятам за одним щедрым, но надоедливым идиотом, который уже третий день не просыхает. В результате они тоже основательно нагрузились, хотя совсем этого не хотели. Они рассчитывали отделаться от идиота сразу же, как он расплатится за подарки, но тот оказался не так уж прост и не отпустил их. Хорошо, что они вообще домой попали, закончили рассказ подруги. Неплохая выдумка. Возможно, отчасти даже правдивая. Я проглотил рассказ, запив кофе. — А теперь скажите мне, что собирается надеть Стася? — спросил я. Стася выглядела такой беспомощной и смущенной, что с языка у меня чуть не сорвалось: «Да надевай ты что хочешь!» — Заботу о |
Похожие:
 | Генри Миллер Сексус 1 «Тропик Рака» (1931), «Черная весна» (1938), «Тропик Козерога» (1938), – запрещенной в США за безнравственность. Запрет был снят... | | Уильям Генри Маркус Миллер-младший (англ. William Henry Marcus Miller... Майлзом Дэвисом,Эриком Клептоном, Лютером Вандроссом, Дэвидом Санборном. Обладатель премии Грэмми за лучший альбом современного джаза... |
| Генри Миллер Плексус Теперь скандал давно завершился. Осталось иное — сила Слова (не важно, нормативного или нет). Сила Литературы с большой буквы. Сила... |  | Генри Миллер Плексус Бруклин-хайтс с тайным умыслом оказаться как можно дальше ото всех, с кем были знакомы. Единственным, кому мы намеревались дать наш... |
| Дэвид Гилмор Что сказал бы Генри Миллер «Основной инстинкт», «Ребенок Розмари» и«Римские каникулы», Франсуа Трюффо и Акира Куросава, Мартин Скорсезе и Брайан де Пальма…... | | Последний лист О. Генри Горящий светильник #8 О. Генри Последний... |
| Уильям Роберт Миллер Мартин Лютер Кинг. Жизнь, страдания и величие Уильям Миллер Орп мне пришлось редактировать первую статью Мартина Кинга, написанную им для Общества. И в последующие годы, вплоть до самой гибели... | | Миллер А. Драма одаренного ребенка и поиск собственного я / Пер с нем Миллер А. Драма одаренного ребенка и поиск собственного я / Пер с нем.— М.: Академический Проект, 2001.—144 с.— (Технологии: традиции... |
| Эндрю Миллер Кислород scan&ocr: izaraya «Эндрю Миллер. Кислород»:... Англия, конец 90-х. Два брата, Алек и Ларри, встречаются в доме матери, в котором не были много лет. Первый – литератор и переводчик,... | | Эндрю Миллер Кислород scan&ocr: izaraya «Эндрю Миллер. Кислород»:... Англия, конец 90-х. Два брата, Алек и Ларри, встречаются в доме матери, в котором не были много лет. Первый – литератор и переводчик,... |